Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут Аввакум отринул чары слез государевых, воспрял, пошел плечом вперед – веревка не дала.
– Жил, государь, се верно! Однако же когда ты Никона-собаку на престол возвел!..
Тишайший лишь сквозь слезы усмехнулся.
– Зрю – не оставил!.. И полно лгать, устал я слушать. Беседа затянулась и томит мне душу. А речь твоя не лечит хворь – все больше ранит… Ни слова правды не добился! Все полуправда, ложь… Иной раз так сплетешь – ну просто диво! И вот гадаю я: иль ты безбожник, иль святой, ни Бога и ни черта не боишься.
На сих словах перекрестился. Распоп вперед подался, дабы возразить и слово крикнуть, но государь ударил посохом.
– Довольно! Твой заговор раскрыт, и все известно. Мне говорят – казни его, и я в казнил, да знаю – не сыщу покоя. Духовник озадачил, Стефан: хочу изведать, почто избрал тебя? Водил в палаты тайные, явил сокровища… И не перечь! На смертном одре он сам признался мне… Не ошибался старец! Все им предсказанное уже сбылось иль сбудется вот-вот. И о наследнике сказал, что искорежит Русь… Но что в тебе узрел провидец? За что назвал преемником?
И безутешный, согбенный и старый, направился к двери, однако вспомнил что-то, обернулся, через плечо сказал:
– Внемли совету: оставь боярыню. Не принуждай искать Приданое, оно в надежном месте и никому из смертных не достать. Не искушай Скорбящую! Погубишь!
И с тем покинул казематы…
10.
Из подземелий пыточных поднявшись, Тишайший государь умылся, сменил кафтан на рясу и тут же, в Чудовом, направился ко храму. Иоакиму велел стоять в притворе, как оглашенному, дьячка, что выскочил навстречу, и вовсе отослал к вратам, дабы в обитель не впускал, кто в не явился. Сам же вошел в алтарь и, опустившись на колена пред престолом, вскинул руки – стал молиться. Не как все смертные, не с «Отче наш», не по канону, а как молился в ранние лета, не ведая обрядов. В домашней церкви ночью, когда все спят или в укромном месте, подалее от глаз, он вел беседы с Богом, как со старшим братом. В сиих беседах царевич каялся, делился сокровенным, а более просил дать ему роста, силы, поелику был мал и немощен, и не давать ему ни братьев, ни сестер, чтоб не делить престол, а кои есть – прибрать.
За сим занятием его застал вначале Филарет. Войдя в алтарь, послушал внука, затем железными перстами взял за ухо и ну челом об пол.
– Се ересь и гордыня! Пред Богом все равны!
Стал его в храм водить, учил молиться, да токмо Господу молитвы детские были слышней: два брата и сестра преставились, едва родившись. А скоро дед скончался, царевичу назначили кормильца – Морозова Бориса. Сей дядька в строгости держал, ибо вскормить замыслил не баловня судьбы – суть государя, и требовал прилежности, упорства во всем, чего в наука не касалась: законоуложенья, трудов ли ратных иль послушанья пред Господом. Кормильца он любил и вместе с тем боялся до дрожи рук, и в отрочестве, когда случалось время тайно помолиться, просил у Бога:
– Как токмо вырасту и сяду на престол, возьми собе Бориса с Глебом. Ты ж ведаешь, что с нами приключится! Я стану государь, но царствовать не буду. Власть заберут Морозову, а мне и слова не позволят молвить.
Так и случилось. По смерти батюшки, семнадцати годов, он унаследовал престол, однако же не бремя власти, и много лет сидел, будто немой, после чего и прозван был – Тишайший. А кормилец вкупе с братом правил не токмо государством, но и двором и всей придворной жизнью, и посему нашел невесту государю, женил его и, ежли слышал ропот, со смехом говорил:
– Натешься вволю, се вон супруга молодая! Наследника роди! Аще повластвуешь, дай срок!
Жена была не люба, жизнь казалась мерзкой, а Бог не слышал его молитв, ибо не взял Бориса и токмо Глеба овдовил. Но дядькин брат не ведал греха уныния и вскорости женился на дочери боярской, Соковниной. Борис же самолично привел ее наверх и произвел в наперсницы царицы. Что скажет Глебова жена, то Марфа и творит: опалу заставляет снять с наказанных бояр иль из казны дары послать монастырям и захудалым храмам. Терпел Тишайший, потакал, ибо кормилец славу распускал, мол, государь благочестив и мудр, пришел порядок утвердить в Руси и силу православья, дабы сказали – Москва воистину суть Третий Рим. Сие, конечно, льстило, однако же отай он гневался и вопрошал, взявши жену за космы:
– Кто наустил? Кто надоумил?
И слышал всякий раз:
– Да Феодосья, государь. Уж до чего умна, мила, а красоты невиданной!
Сим словом искушенный, он будто ненароком то в сенях появлялся, чтобы позреть боярыню, или таился у женской половины. Наперсница являлась чуть ли не каждый день, но все незримой оставалась! Лишь стан ее мелькнет иль сани, златом расписные. Однажды, не сдержавши пыла, вбежал в покои своей жены, немало напугав ее и мамок-нянек, сыск учинил и спрос, да все напрасно.
– Была боярыня, – призналась Марфа. – Послания мы с нею сочиняли, заморским прынцам… Забавно так! Минуту, как ушла… Да вон же, вон она! Позри в окно!
Забыв о чести,царь юный бросился на двор, к воротам Спасским, и тут позрел лишь полу распашеня и красный сапожок – наперсница в карету поднималась! Но вот закрылась дверь, защелкали кнуты, и лошади помчали, вздымая вихрь, а он лишь пыль стряхнул и вместе с ней покой. День миновал, второй – Тишайший бледным стал, понурым, ходил, ровно немтырь, покуда дядька не узрел сей перемены.
– Не захворал ли, государь?
Ему уж было двадцать лет, но страх перед кормильцем и любовь к нему давно смешались, ни уст не разлепить и не поднять очей – лишь головой мотнул, мол, нет…
– А что ж печальный?
Собравшись с силами, он превозмог себя и вскинул взгляд. И в тот же миг почуял ненависть к кормильцу и жажду мести: брату в жены взял красу невиданную, а ему сосватал нелепую и глупую девицу!.. Однако не накинулся на дядьку ни с кулаками, ни с упреком; науку его вспомнил – что в ни случилось, след сохранять покой и царское достоинство. И, хитростью исполнившись, сказал:
– Печален я от дум. Все мыслю, что же с Русью станет?
– Ну, будет, государь! – кормилец рассмеялся. – Покуда живы мы, уж не оставим державу и тебя. Не трать напрасно молодые годы, вкушай земные радости. Я стар, и смерть не за горами, а посему недолго тебе вольно жить. От силы год иль, может, два…
Тишайший руку его взял, как было в детстве, и перебрал персты.
– Да полно же, кормилец! Жить будешь долго… Я слышал, Глеб женился?
– Се верно, государь, женился… Но чтоб наследство передать. Я с Анной не прижил детей, и брат мой был бездетный…
– А что же Глебова жена не при дворе? Почто ее не вижу? По вашему достоинству ей должно впереди стоять. Немедля приведи!
– Да здесь она…
– Пошли за ней!
Польщенный дядька в тот же час послал, и вот свершилось: Феодосья предстала перед ним, скромна и кротка, очи долу.
– Здрав будь, Тишайший государь…
А он, рассудок потеряв, к руке ее прильнул, но спохватился.
– Тебе по чести, дядькина сноха… Добро, добро, ну уж ступай! – и, отвернувшись, чтобы спрятать слезы, вдруг крикнул: – Ну, что стоишь? Ступай! Ступайте оба!…
… В сей час, из пыточной поднявшись, молясь перед престолом молитвой, детской, он погружался в прошлое и замыкался. Он зрел боярыню и будто ей молился, и был готов на дыбу вздернуть всякого, кто овладел иль мыслил овладеть ее душой. И не хотел признать, что гнусный протопоп, расстриженный, опальный, суть духовник ее! Чем покорил, чем искусил, злодей, какою верой взял? Веригами, постами? Или прельстил вдову грехами плотскими?!…
– Помилуй, Боже, я его убью! – в сердцах сказал Тишайший и уж хотел вернуться в подземелье, но в миг сей будто голос был, лукавый, женский – ну, истинно вдовы Скорбящей:
– По чести ли тебе? О том ли думы, государь? Ну, овладел душой распоп, да токмо се пустое… Подумай прежде, кто ты, расколовший Русь? Князек удельный, именем Романов? Невольник низменных страстей, палач Тишайший? Ведь ты убил кормильца! А дабы взять жену, и Глеба сжил со свету. О сем в Руси не ведают, но мне известно… О чем ты молишь ныне? О душе Скорбящей? Да мыслишь ли, чем ты владел и что теперь утратил? Где Приданое Софьи, коим ты гордился, и дочь свою сим именем нарек? Где Истина, коей владея, ты мог бы называться не токмо государь, но император?.. Ты притомил меня, а посему прощай!
И будто смех раздался…
Тишайший встал, перекрестился. Подобный женский глас он слышал не впервые и всякий раз впадал в смущение, не в силах разобрать, кто собеседник – Господь иль дьявол? Или воистину сей голос Феодосьи?
В сей раз он явно ощутил, что речь сия – суть искушенье бесов! Должно быть, Иоаким не блюдет обитель, коль в алтаре уж сатана прельщает…
Врата златые распахнув, он крикнул в храм:
– Эй, оглашенный, а ну, поди сюда!
Иоаким притрусил и поклонился в пояс.
– Я здесь, Тишайший…
– Развел тут нечисть! Уж над престолом бесы! Срам!.. Святи алтарь!
- Вдова Клико - Хелен Фрипп - Историческая проза
- Игра судьбы - Николай Алексеев - Историческая проза
- Рио-де-Жанейро: карнавал в огне - Руй Кастро - Историческая проза
- Сквозь дым летучий - Александр Барков - Историческая проза
- Рассказы о Суворове и русских солдатах - Сергей Алексеев - Историческая проза
- Век просвещения - Алехо Карпентьер - Историческая проза
- Огонь и дым - M. Алданов - Историческая проза
- Огонь и дым - M. Алданов - Историческая проза
- Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева - Историческая проза
- Заморский выходец - Николай Алексеев-Кунгурцев - Историческая проза